Память сердца
12 мама умерла в 2004 году, отец пережил ее на три года. Оба 1923 года рождения. Странное дело, почему только после ухода самых близких людей начинаешь вдруг задаваться этим дурацким "почему"? Почему однажды не послушался родительского совета, почему долго не писал, не звонил, почему не полюбопытствовал, не расспросил?.. А теперь уже поздно.
Помнится, будучи пацаненком, дергал я батьку за рукав: "Па, ну расскажи про войну!" А он все отнекивался, отшучивался: "Ладно, расскажу как-нибудь, иди-ка лучше поиграй, что ли". Обижался ли я? Наверное, нет. Если папка пообещал, значит, непременно расскажет.
Уже спустя много лет, когда я и сам, отслужив в армии, обзавелся семьей, а родителей "одарил" внуками, к нам с Украины приехал погостить мой тесть Семен Терентьевич Василенко, тоже бывший солдат Отечественной. Что ж, гость в доме — всегда радость. Сели ветераны за стол, выпили по чарке и заговорили. Ну, думаю, уж теперь-то наверняка вспомнят бойцы давно минувшие дни. Навострил уши. Но старики и после "второй" продолжали толковать о хозяйстве, о погоде, о политике... Не сообразив, что это была всего лишь
прелюдия к большому разговору, я заскучал и покинул застолье. А когда управился с беспокойной домашней живностью, деды уже степенно прохаживались деревенской улицей.
— Неужели они только о гусятах-поросятах толковали? — спросил я у жены.
— О, ты много потерял! Такое вспоминали, страшно слушать было! — ответила та.
— О войне?
— А то о чем же...
Когда гостя проводили,
я решил пойти, что называется, в лобовую.
— Отец, расскажи мне о войне. Со сватом ведь разоткровенничался...
Отец вздохнул:
— Война, сын, это грязная, скорбная работа. Что о ней скажешь доброго?
— И все же, — настаивал я, — с моим тестем ты...
— Твой тесть — другое дело. Мне с ним легко разговаривать. Он тоже исполосован войной вдоль и поперек...
Но, поняв, что я уже не отстану, начал рассказывать.
— В неполные 18 попал я на курсы пулеметчиков. Учился давить на гашетки "Максима". Хороший пулемет — зверь-машина! Только водички в кожух подливай.
Что потом? В пекло! Под Великие Луки. Геройствуй, пацан! Вторым номером был у меня земляк из-под Рыльска. Здоро-
вый такой дядька, вдеревне конюхом работал. Я за щитком спрятан, поуютнее как-то, а он весь на виду — ленту подает. А пули немецкие: цок-цок-цок по броне. Кричу: "Ленту поправь!" Гляжу, а он, бедолага, уже и сковырнулся. В первом же бою убило....
— Страшно было, батя?
— Ну, так это только дуракам не страшно... Взамен моего убитого землячка дали мне веселого белобрысого парня с Украины, Миколой звали. Мечтатель! Говорил, помню: "Мы, Петро, ще по-пьемо з тобою горилки. И за победу, и за дивчат...". Не довелось. Засекли нас как-то фрицы и ну минами лупить! А мина — это тебе не пушечный снаряд, осколки от нее над самой землей стелятся, траву стригут. Ну и нас с Миколой одна подстригла. Мне осколками ноги нашпиговало, а Миколу — наповал.
Очухался я в санчасти. Подремонтировали малость и снова на передовую.
— Сам, что ли, напросился?
Отец нахмурился.
— Кто бы меня слушать стал? Хотя по молодости да по горячности рвался туда, куда не следовало бы и нос совать.
— Ладно, батя, не скромничай, наград-то вон сколько! А скажи честно, тебе не жалко было немцев убивать? Хоть и враги, но ведь люди все же.
Отец задумался.
— Не знаю, как тебе ответить, а брехать не хочу.
Закурил сигарету.
— Когда фриц целился тебе в лоб, какая уж тут жалость? Тут — кто кого. Жалко было пленных: зима, а он в куцей шине-лишке, обувка ни к черту,
сопли до колена. Плетется такой вояка, в глазах тоска: "Гитлер капут!" И показывает жестом — дай, мол, Иван, щепоть махры на самокрутку. Глядишь на него и мыслишь: "Повезло тебе, Ганс, что жив остался. У тебя еще есть шанс повидать "мут-тер", а вот у Миколы нет..."
— А вот это, — отец показал натруженные кисти рук, на которых не хватало половины пальцев, — память о Старой Руссе. Такая буча была! Вот и примерзли пальчики к железяке — даже и не заметил. Помню, хирург, когда чекрыжил мои персты, сказал: "Не кручинься, Петя, голова цела — уже хорошо! А пальцы, что ж... как-нибудь в носу поковыряешь!" Вроде пошутил, а мне бодрости прибавилось, лучше иной пилюльки.
госпиталь, работа на алюминиевом заводе в Каменск-Уральском и неуемная тоска по дому. Друг уговаривал: "Петро, ну зачем тебе ехать в твою Курскую губернию? Там ведь все порушено! А тут у тебя и работа, и койка в теплом общежитии, и еда нормальная..."
А я все равно уехал. Уехал к матери, к отцу, к младшему брату Ивану, на свою малую родину — в деревню Большую Алеш-ню.
...Три года прошло с тех пор, как оставил отец этот суетный мир. В выстроенном его руками большом рубленом доме, ныне пустующем (авось из внуков кто будет жить), на просторной давно остывшей печи, в уголке — старые, латаные-перелатанные отцовские валенки, такая
БАТЯ
Все даты, события, персонажи моего, в общем-то, грустного повествования реальны. Эти люди, я имею в виду маму, отца, папиного друга дядю Васю, Василия Григорьевича Боброва, жили рядом со мной. А теперь живут в моей памяти. ..
